Мы и они
Когда моя семья только переехала в Северную Каролину, мы жили в съемном доме в трех кварталах от школы, где я поступил в третий класс. Моя мать подружилась с одной из соседок, и это показалось ей более чем достаточным. Как она объяснила, через год нам придется снова переехать, поэтому нет толку сближаться с людьми, с которыми все равно надо будет расстаться. Наш следующий дом находился всего в километре от этого, и было абсолютно необязательно прощаться с соседями и проливать горькие слезы. Можно было просто сказать «увидимся». Но я, тем не менее, перенимал отношение матери к этому вопросу, так как это позволяло мне притворяться, что отсутствие друзей является сознательным выбором. Я мог их завести, если бы захотел. Просто было еще не время.
До этого в штате Нью-Йорк мы жили в сельской местности, где не было ни асфальтированных дорог, ни фонарей. Можно было выйти из дома и не встретить ни одного прохожего. Но здесь из окон были видны другие дома и люди, живущие в них. Я надеялся, что во время вечерней прогулки мне посчастливится стать свидетелем убийства, но большинство наших соседей в это время сидели в гостиной перед телевизором. Единственной отличной от всех была семья некоего мистера Томки, который не верил в телевидение. Это мы узнали от одной из маминых подруг, которая забежала как-то после обеда с корзиной окры. Она не пояснила свое сообщение, скорее просто преподнесла информацию, предоставив своей слушательнице возможность сделать выводы. Если бы моя мать сказала: «Большей чепухи я в своей жизни не слышала», мне кажется, соседка бы согласилась. А если бы она сказала: «Троекратное ура мистеру Томки!», подруга, скорее всего, согласилась бы и в этом случае. Это было что-то вроде проверки, как и окра.
Говорить, что не веришь в телевидение это не то же самое, что говорить, что тебе нет до него дела. Употребление слова «вера» подразумевает наличие у телевидения стратегического плана, против которого человек выступает. Еще это значит, что он слишком много думает. Когда мама сообщила, что мистер Томки не верит в телевидение, отец ответил: «Молодец. Я бы тоже не сказал, что верю в него».
«Вот и я так думаю», - сказала мама, а потом мои родители отправились смотреть новости и все, что показывали после них.
Разнеслась молва, что у мистера Томки нет телевизора. Говорили, что все это, конечно, очень похвально, но нечестно с его стороны навязывать свои взгляды другим, а в частности своим ни в чем не повинным детям и жене. Предполагалось, что, как слепой человек развивает более острый слух, так и эта семья должна как-то компенсировать свою утрату. «Возможно, они читают», - сказала мамина подруга. «Может, они слушают радио, но могу поклясться, они что-то да делают».
Мне захотелось узнать, что же такое это «что-то», и я начал подглядывать в окна Томки. Днем я стоял напротив их дома и делал вид, что жду кого-то, а вечером, когда было лучше видно и было меньше шансов попасться, я пробирался к ним во двор и прятался в кустах возле забора.
Отсутствие телевизора заставляло семью Томки разговаривать за обедом. Они и не представляли, как тривиальна их жизнь, поэтому не стыдились того, что никому бы не пришло в голову пригласить таких скучных людей в какое-нибудь телешоу. Они не знали, чем надо интересоваться, как должен выглядеть обед и даже во сколько люди должны есть. Иногда они не садились за стол аж до восьми часов, когда все остальные уже пообедали. За едой мистер Томки иногда стучал рукой по столу и показывал на детей вилкой, но стоило ему договорить, все начинали смеяться. Мне пришло в голову, что он кого-то копирует, и я подумал, не следит ли он за нашей семьей во время обеда.
Когда наступила осень и начались занятия в школе, я видел детей Томки, идущих по холму с бумажными пакетами в руках. Сын учился на один год младше меня, а дочь – на один старше. Мы никогда не разговаривали, но, сталкиваясь с ними в коридорах школы, я пытался представить, каким они видят окружающий мир. Каково быть такими невежественными и одинокими? Может ли нормальный человек себе это представить? Рассматривая коробку для ланча с изображением Элмера Фада, героя мультфильмов про Багса Банни, я старался отстраниться от всего, что я знал о нем: то, что он не выговаривает букву «р» и постоянно гоняется за умным и гораздо более знаменитым кроликом. Я старался думать о нем, просто как о рисованном персонаже, но было абсолютно невозможно отделить его от его популярности.
Однажды на уроке мальчик по имени Уильям начал писать на доске неправильный ответ. Наша учительница начала размахивать руками со словами: «Осторожно, Уилл. Опасно, опасно». Ее голос звучал искусственно, бесцветно. Мы все засмеялись, потому что знали, что она копирует робота из еженедельного сериала про семью, живущую в открытом космосе. Однако дети Томки могли бы подумать, что у нее сердечный приступ. Мне пришло в голову, что им нужен гид, который будет сопровождать их каждый день и объяснять то, что они не в состоянии понять. Я бы мог заниматься этим на выходных, но наша дружба разрушила бы ореол тайны, окружающий их, и те добрые чувства, которые возникли во мне от жалости к ним. Поэтому я сохранял дистанцию.
В начале октября семья Томки купила лодку, и все, казалось, почувствовали огромное облегчение, особенно подруга моей мамы, которая заметила, что мотор был явно подержанный. Нам доложили, что у тестя мистера Томки был дом на озере, которым семейству можно было пользоваться, когда заблагорассудится. Это объясняло их отсутствие на выходных, но не облегчало страдания, вызванные их отъездом. Я чувствовал себя так, как будто отменили мое любимое телешоу.
В том году Хэллоуин выпал на субботу, и к тому времени, как мама повела нас в магазин, все хорошие костюмы уже раскупили. Мои сестры нарядились ведьмами, я – бродягой. Я с нетерпением ждал возможности подойти к двери Томки в своем камуфляже, но они были на озере, в окнах не горел свет. Перед отъездом они оставили на крыльце банку из-под кофе, наполненную жвачками. Рядом висела надпись: «Не жадничай». В иерархии сладостей, раздаваемых на Хэллоуин, жвачки были на низшей ступени. Этот факт подтверждался тем, что изрядное их количество плавало в стоящей неподалеку собачьей миске. Мысль о том, что именно так жвачка выглядит в твоем желудке, была отвратительна. А то, что тебе еще и предлагалось не брать слишком много того, чего тебе вообще не хотелось, расценивалось просто как оскорбление. «Что о себе возомнили эти Томки?» - сказала моя сестра Лиза.
На следующий вечер после Хэллоуина мы смотрели телевизор, когда позвонили в дверь. В нашем доме редко бывали гости, поэтому, обогнав отца, мама, сестры и я гурьбой скатились вниз по лестнице, открыли дверь и обнаружили на пороге семейство Томки в полном составе. Родители выглядели как обычно, а сын и дочь были одеты в маскарадные костюмы – она была балериной, а он – каким-то грызуном с плюшевыми ушами и хвостом, сделанным из чего-то наподобие удлинителя. Видимо, они провели предыдущий вечер на озере в полном одиночестве и упустили возможность как следует встретить Хэллоуин. «Мы решили отпраздновать сейчас, если вы не против», - сказал мистер Томки.
Я приписал их поведение тому факту, что у них не было телевизора, но ведь телевидение не может научить всему. Просить угощение на Хэллоуин означало праздновать, но просить угощение первого ноября означало попрошайничать. Подобным поведением ставишь людей в неловкое положение. Такие вещи обычно впитывают с молоком матери, и меня возмутило, что семья Томки этого не понимает.
- Конечно еще не поздно, - сказала мама. - Дети, почему бы вам…не сбегать за...сладостями.
- Но сладости уже кончились, - возразила моя сестра Гретхен. – Ты вчера все раздала.
- Не эти сладости, - ответила мама. – Другие. Почему бы вам за ними не сбегать?
- Ты имеешь в виду наши конфеты? – возмутилась Лиза. – Которые мы заработали?
Именно это она и имела в виду, но не хотела прямо говорить, чтобы пощадить чувства Томки. Она надеялась, что они подумают, что у нас в доме всегда припрятана полная корзина конфет, которая так и ждет, чтобы кто-нибудь пришел и забрал ее. «Идите же, - сказала она. – Да поторапливайтесь».
Моя комната находилась направо от холла, и, если бы Томки посмотрели в этом направлении, они могли бы увидеть лежащий на кровати бумажный пакет с надписью: «МОИ КОНФЕТЫ. НИКОМУ НЕ ТРОГАТЬ». Я не хотел, чтобы они знали, сколько у меня сладостей, поэтому я отправился в комнату и закрыл за собой дверь. Потом я задернул занавески и высыпал содержимое пакета на кровать, выискивая, что похуже. Всю жизнь мне становилось плохо от шоколада. Я не знаю, аллергия это или нет, но даже от нескольких кусочков у меня начинается адская головная боль. Со временем я научился держаться от этого лакомства подальше, но в детстве я просто не мог от него отказаться. Я съедал все шоколадки, а в головной боли винил то виноградный сок, то дым от маминых сигарет, то жмущие мне дужки очков – все, что угодно, только не шоколад. Плитки шоколада были для меня ядом, но они были произведены разрекламированными фирмами, поэтому я отложил их в кучку под номером 1, которая определенно не достанется Томки.
Я слышал в холле голос мамы, которая силилась придумать тему для разговора.
- Лодка! – воскликнула она. – Звучит так заманчиво. Вы можете заехать на ней прямо в воду?
- Вообще-то у нас есть прицеп, - сказал мистер Томки. – Поэтому мы просто заводим его в озеро и опускаем лодку на воду.
- О, прицеп. А какой?
- Ну, это лодочный прицеп, – ответил мистер Томки.
- Понятно, но он деревянный или…еще какой-нибудь…Мне интересно, какой у вас вид прицепа?
В словах мамы было два подтекста. Первый и самый очевидный звучал так: «Да, я разговариваю с вами о лодочных прицепах, но я сейчас сойду с ума». Второй предназначался только для меня и сестер: «Если вы сейчас же не появитесь вместе с этими конфетами, никогда вам больше не видать ни счастья, ни свободы, ни материнской ласки».
Я знал, что ее вторжение в мою комнату было всего лишь делом времени. Потом она начнет собирать конфеты сама, хватая все без разбора, не обращая внимания на мою систему. Если бы я мог в тот момент здраво рассуждать, я бы спрятал большую часть ценных конфет в ящик стола. Но от одной мысли, что она может вот-вот войти я запаниковал, сорвал с шоколадок обертки и начал заталкивать их в рот, отчаянно, будто соревнуясь с кем-то. Большинство из них были маленькие, поэтому их было легче запихнуть, во рту еще оставалось место, но было трудно одновременно жевать и засовывать еще. Головная боль началась сразу же, но я объяснил ее волнением.
Мама сказала Томки, что ей надо кое-что проверить, открыла дверь в мою комнату и просунула туда голову. «Какого черта ты делаешь?» - прошептала она, но мой рот был слишком занят, чтобы ответить. «Я сейчас», - сообщила она Томки. В тот момент, когда она зашла ко мне и направилась к кровати, я уже начал разламывать леденцы и конфетные ожерелья из кучи под номером 2. Это были вторые по ценности сладости, которые я получил. И хоть уничтожать их было нестерпимо жаль, расстаться с ними было еще хуже. Я только что принялся за маленькую коробочку конфет, как мама вырвала ее у меня из рук, случайно закончив уже начатое. Драже со стуком высыпались на пол, и пока я смотрел, как они разлетаются в стороны, она схватила пачку вафель.
«Только не эти», - взмолился я, но вместо слов у меня изо рта вывалился пережеванный шоколад и упал на рукав ее свитера. «Только не эти! Только не эти!»
Она встряхнула рукой, и шоколад, как отвратительный кусок дерьма, плюхнулся на покрывало. «Посмотри на себя», - сказала она. – «Нет, это надо видеть».
Вместе с вафлями она забрала несколько взрывающихся леденцов и с десяток карамелек, завернутых в целлофановую обертку. Я слышал, как она извинилась перед Томки за свое отсутствие, а потом раздался стук моих конфет, упавших на дно их корзинок.
- Что надо сказать? – спросил мистер Томки.
Дети ответили: «Спасибо».
У меня хоть и были неприятности из-за того, что я не принес свои конфеты быстрее, у моих сестер их было еще больше, потому что свои они вообще не принесли. Мы провели полвечера в своих комнатах, потом по очереди прокрались наверх и устроились рядом с родителями перед телевизором. Я был последним и сел на пол около дивана. Показывали вестерн, и, даже если бы моя голова не пульсировала от боли, я сомневаюсь, что у меня хватило бы сил следить за развитием сюжета. Банда преступников, щурясь, наблюдала с вершины скалистого утеса за приближающимся облаком пыли, а я снова подумал о Томки, о том, какими одинокими и неуместными они выглядели в своих дурацких костюмах. «Что у этого мальчика было с хвостом?» - спросил я.
«Тс-с-с», - зашикали на меня все.
Месяцами я наблюдал за этими людьми и защищал их, но теперь одним глупым поступком они превратили мою жалость во что-то отталкивающее и уродливое. Этот переход был не постепенным, а мгновенным, он породил неуютное чувство потери. Мы не были друзьями, дети Томки и я, но я ведь одарил их своим любопытством. Интерес к семье Томки дал мне возможность почувствовать себя великодушным, но теперь мне пришлось изменить тактику и найти удовольствие в ненависти к ним. Единственной альтернативой было последовать совету моей матери и посмотреть на себя со стороны. Это старая уловка, направленная на то, чтобы обратить ненависть на самого себя. И хотя я был серьезно настроен не поддаваться ей, было трудно выкинуть из головы картину, засевшую там после маминого предложения: мальчик с перепачканным шоколадом ртом сидит на кровати. Он человеческое существо, но он еще и свинья, окруженная отбросами и пожирающая пищу, чтобы никому больше не досталось. Будь это единственный образ, существующий в мире, пришлось бы уделить ему все свое внимание, но благо, есть и другие. Вот, например, из-за поворота выезжает почтовая карета, груженная золотом. Вот блестящий новый Мустанг с откидным верхом. Вот девочка-подросток с шикарной копной волос пьет Пепси через трубочку. Одна картинка за другой, снова и снова, пока не начнутся новости, и все, что показывают после них.
|
