2. Аделаида и Сталин.

– Зачем я здесь? – спросил Сталин с портрета. – Память? Какая у тебя обо мне может быть память? Я же брата твоего расстрелял, дура. И не реви, старая, это дело прошлое. Знаешь, как мне плохо? Хотя откуда тебе знать! Я мало того, что лишен рук и ног, так я еще и плоский. Двухмерный, что твои обои…
 Аделаида Федоровна перекрестилась.
 – Что ты крестишься-то? – не умолкал вождь. – Ну что ты крестишься? Тебе сколько раз говорили, что бога нет? Крестится она… Маразматичка! Может, еще обряд какой шаманский мне тут исполнишь? Жертвоприношение, может быть?
 Апрельский ветер из распахнутого окна трепал белую ночную рубашку Аделаиды Федоровны и в полумраке просторной гостиной, освещенной только камином и торшером, она походила на привидение.
 – По тебе уже черви могильные скучают, старая! – злобно бубнил портрет. – Сколько тебе лет? Восемьдесят, девяносто?
 – Девяносто два... – тихим голоском проговорила Аделаида.
 – Девяносто два года! Ты смотри! А все еще дышит. Сама дышит и другим покоя не дает. У тебя дети-внуки-правнуки есть?
 – Есть…
 – Ну так вот и подыхай скорее! Им хотя бы квартира отойдет. Это надо же – такие хоромы на одну чокнутую старуху. Но для начала кинь меня в камин.
 – Зачем?
 – Она еще спрашивает – зачем! Плохо мне тут, понимаешь? Очень плохо! Сожги меня! – голос вождя срывался на крик. – Сожги меня!
 Аделаида Федоровна тороплива сняла портрет со стены и кинула его в камин. Сталин зашелся оглушительным криком, от которого становилось холодно.
 – Я ненавижу тебя! Я ненавижу тебя, сука старая! Чтоб тебе после смерти так же мучиться!
 Аделаида Федоровна вытерла слезы, навернувшиеся на глаза от отчаянного крика вождя, и еще долго стояла посреди комнаты не в силах шевельнуться.
 И только потом пошла спать.
 И только на утро решилась отправиться в путь.


                                                                                                      3. Ушел.

 Он шел прочь от города. Не плыл по воздуху, а именно шел. Когда ты невесом, удовольствие от ходьбы несравнимо ни с чем. За спиной висел рюкзак с потертым изображением Боба Марли и листа конопли. В руке дымилась сигарета и, периодически совмещая свой фильтр с сухими губами, дарила дым его легким. Он шел прочь от города.
 Не то чтобы он совсем не жалел о своем уходе. Нет. Просто какой-то осколок его сознания, когда то ударилось о камень и треснуло, улетел в пропасть и навеки там остался.
 Вы думаете он не хотел вернуться? Очень хотел.
 Ведь…
 В городе она, запах ее шампуня и привкус ее губ. В городе она, удивленная, озадаченная и (как надеялся он) опечаленная тем, что он просто так взял и ушел, ничего не объясняя.
 Телефонная трубка легла на свое законное место, выслушав его прощальное слово.
 Вы думаете он не хотел вернуться? Очень хотел.
 Ведь…
 В городе лето, взрывы отраженного солнца в витринах и трамваях, крыши, люди с зонтами, летящие вместе с ветром.
 В городе клочок бумаги, доставленный ему Почтальоном и единственная фраза на нем: «Бросай все и беги! Брат».
 В городе все остальное, менее важное: работа, дом и жизнь.
 А он…
 Он шел прочь от города.
 …зато я никогда не мучил кошек… дышу… хочу ветра… интересно, она уже плачет?.. или все еще думает?.. хотя, о чем тут думать… Если разобраться – то и о чем тут плакать? Ей-то тем более…  
Мимо него проплыла давным-давно подвешенная кем-то в воздухе смятая банка из-под пива. Все-таки содержание важнее формы.
Светило летнее солнце. Тропинка среди зеленых холмов с самого утра все грозилась вывести его на какое-то подобие дороги, но до сих пор не могла решиться. Сигареты кончились, что слегка омрачало действительность. Запястье… Часы… Половина седьмого вечера. Скоро надо будет где-нибудь прибиться и скоротать время до рассвета. Можно залезть метров на двадцать в небо и постараться уснуть, хотя непонятно куда тебя унесет ветер и где ты проснешься завтра.
Он шел прочь от города.

Брат-с-Луны все думал о словах. О словах словами. Все думают словами, даже когда думают о словах. И чем больше он думал, тем ему было страшнее. А чем было страшнее, тем он больше думал. Замкнутый круг. Все в мире – замкнутый круг, даже само понятие замкнутого круга является ничем иным, как замкнутым кругом. 
Грустно.
Серая чаша Луны никогда не менялась. На ней были диван и чайник (если вдруг кто-нибудь наведается в гости), торшер (на Луне тоже бывает ночь), а так же много-много серой пыли. Брату-с-Луны было одиноко без Брата-с-Земли.
А еще на Луне не бывает ветра. Но это не значит, что там нет воздуха. Воздух есть везде, на то он и воздух.
Он удивительно похож на желе.
– Здравствуй, Луна, – послышался голос пожилой женщины. Брат-с-Луны увидел старушку, сидящую в лодке, повисшей недалеко от него.
– Здравствуйте, Аделаида Федоровна, – отозвался он.
– Мне сказали, что пора.
– Кто сказал?
– Иосиф Виссарионыч.
– Все не унимается, старый дурак? Рано вам еще. Хотите чаю?
– Не откажусь.
Брат-с-Луны налил чаю. Аделаида Федоровна вышла из лодки и уселась с кружкой чая на диван.
– Так ты думаешь рано?
– Поверьте. Мне лучше знать.
Брат-с-Луны откопал в пыли толстый том и принялся листать его, нахмурив высокий лоб. На одной странице он остановился. Прочитав, он хмыкнул и зарыл книгу обратно.
– Возвращайтесь, – сказал он.
– Но…
– Никаких «но», Аделаида Федоровна. Возвращайтесь. Отдайте свою лодку Брату-с-Земли.
– А ему не рано?
– Мне лучше знать.
Аделаида Федоровна уплыла обратно на Землю. Брат-с-Луны почувствовал себя самой последней скотиной.

Медленно темнело, теплый воздух наполнялся прохладной синевой. Брат-с-Земли по прежнему шел прочь от города. Незамысловатый ужин на ходу: слегка подтаявший сникерс, пачкающий пальцы и выдохшаяся минералка.
Я – сникерс. Я пачкаю ее пальцы.
Она – минералка. Она выдохлась.
Или эти мысли от того, что я зол сам на себя?
Хочу к ней. Сильно хочу. Обнять, зарыться носом в волосы и… Кретин. Нельзя. Поздно. Надо было думать раньше, когда бросил ей это идиотское «Не скучай!» Она, скорее всего, и не скучает. Кто я был для нее? Свет в окошке? Бросьте. Не смешите. Крикливый ребенок, которому лучше купить мороженое, чтобы поскорей заткнулся, причем не объясняя, какие чувства ты вкладываешь в эту покупку.
– Какой же ты идиот… Ну надо же быть таким идиотом…
Заткнись. Ты – щепка в ручье. 
– Чего?
Тебя несет течением и если прибьет к какому-нибудь камню – хорошо. Не прибьет, еще лучше. Как бы не старались эти камни тебя привлечь, единственная сила, действующая на тебя – это течение. 
– Да ты, я погляжу, поэт.
Дай сказать. Ты никогда не сможешь самостоятельно свернуть и вплыть в новое русло, если только тебя не направит кто-нибудь. 
– Кто же интересно?
Камни-друзья, камни-родители, камни-любовники. 
– Ты, я так понимаю, камень-любовник? Ты камень-шизик, милый.
Бу-га-га… Так вот. Попытка «камня-шизика» заставить щепку уплыть в другой ручей, встретит сопротивление камней-родителей и камней-друзей, и, что самое страшное, щепка всегда будет принимать это сопротивление за свое личное мнение.
– Когда ж ты вырастешь, дурачок?
Он уснул. 

Брат-с-Луны по-прежнему чувствовал себя последней скотиной. Нетерпеливым эгоистом. Скучно ему, видите ли, одиноко…
Как это низко. Убийца.
Надо срочно что-то предпринять.
Брат-с-Луны позвал Почтальона. Квадрат Земли только-только налился утренним светом, и фигурка в синей форме была с трудом различима на его фоне. Но вот Почтальон приблизился, размахивая веерами и зашагал по серой, пыльной чаше. 
– Как дела? – спросил Почтальон.
– Плохо, мой друг, очень плохо. Я сволочь.
– Почему ты так решил?
Брат-с-Луны промолчал. Он лишь достал из кармана записную книжку, вырвал из нее листок и написал на нем: «Бросай все и беги! Брат» Он протянул бумажку Почтальону.
– Будь добр, отнеси Брату-с-Земли.
Почтальон улетел и Брат-с-Луны всей душей надеялся, что письмо будет доставлено вовремя.